– Все, не могу. Взорвусь, – прошептал он в ее губы.

Она тихонько засмеялась, отстранилась, разомкнула руки и пошла, лавируя среди танцующих, к выходу. Лизунов шел за ней как во сне. Кругом в ритмах блюза парили, обнимались парочки. Бабочки ночи, бесшабашный народ.

Они вышли из бара под дождь. Алина раскрыла зонт. Лизунов обнял ее. И сердце сразу рухнуло куда-то вниз, вниз и со звоном, как стеклянный шарик, разбилось о мостовую. Ее руки скользнули под его толстовку, пальцы ласкали его плечи, спину, блуждали, шарили по коже. Он приподнял ее, впиваясь в губы поцелуем.

– С ума сошел… Здесь… – Она снова тихо засмеялась. И смех был низкий, мягкий, как масло. И голос тоже был мягкий, шелковый. – С ума сошел… Совсем… ну совсем…

– Поедем ко мне, – сказал Лизунов.

Он уже знал, что повезет ее в «Маяк». Это был старый дом отдыха на реке за городом, там сдавали номера заезжим из Москвы парочкам на ночь.

– Нет, ко мне, в лес, – шепнула она. – Пожалуйста, там так хорошо.

Лизунову уже было все равно, где ее любить. На скрипучей ли кровати в номере «Маяка» или в ее палатке, слыша лишь стук дождя по брезенту, шум ветра в кронах сосен, ее вздохи, ее стоны, ее шелковый смех.

Он поймал частника: они по ночам дежурили у «Пчелы». Не обратил внимания на то, что у бара уже нет ни Колосова, ни Новосельского, ни колосовской «девятки», ни «БМВ». Не обратил внимания на то, что водитель узнал его и всю дорогу до лагеря пялился на них в зеркальце с любопытством и лукавством.

Был уже второй час ночи, когда они приехали в «лес». Лагерь, спасательницы спали, дождь залил костер. Было темно и тихо. Гордеева привела его в свою палатку. Лизунов даже не успел сказать ей: «Я тебя люблю» – а ведь всю дорогу твердил про себя, репетируя, как произнесет вслух. Она выскользнула из его объятий, сбросила куртку, быстро расстегнула кофточку, и он увидел ее грудь – смуглую от загара, полную, упруго-округлую. Она опустилась на колени, вжимаясь лицом в его бедра, потянула на себя пряжку ремня, расстегнула молнию…

Потом они разделись и легли и любили друг друга. И ночь была короткой и длинной. И Лизунов уже знал, что такой женщины, такой горячей, сладкой, как халва, нежной женщины у него не было еще никогда. Ни в зеленой юности до армии, ни в увольнительных в Омской школе милиции, ни здесь в городке, среди всех его прежних – учительниц начальных классов, молодых скучающих дачниц, заезжих пляжных москвичек. Ни когда он восстанавливался в госпитале в Ростове после ранения и крутил военно-полевые романы с женщиной – военным хирургом, двумя контрактницами и одной радиокорреспонденткой из Краснодара, радуясь в душе, что остался жив, выкарабкался…

Это было как длящийся волшебный сон – ее умелые нежные руки, ее губы, ее грудь – он зарывался в ее тело лицом, словно на вкус пробуя эту шелковистую прохладную кожу. Она обвила его ногами и руками, крепко прижимаясь. Этот аромат – он чувствовал его у себя на губах. Прежде чем лечь, она достала из-под спального мешка тот ящичек, что достался ей в наследство от Железновой, – ящичек с маслами. И натерла себя и его каким-то снадобьем, шепча, что это иланг, что он чудо, превращает обычный секс в нечто. Он спросил: «Во что же?» Она ответила: «В пламя».

Да она и сама была как пламя, когда обнимала ногами и руками, вскрикивая при каждом его поцелуе, каждом толчке, впиваясь жарким жадным ртом в его тело. Она была как пламя свечки, которую сама зажгла в палатке. И он видел их сплетенные тени на потолке, наслаждался сладкими содроганиями ее тела, когда она кончила, тонул в ее глазах – темных, бездонных, грозных, нежных, испуская свой последний вздох, погружаясь в ее тело, как в молочное облако.

Когда она задремала, он в полусне думал, что эта женщина – его, что он такую искал всю жизнь и уже никогда больше ее от себя не отпустит. И наплевать, что у нее там было с этими… Он не мог сейчас даже вспомнить имя той мертвой девушки… Что вообще женщины – это такая материя, такая загадка, что никогда не поймешь, какой стороной с ними все обернется. Какой стороной… луны… – Последнее, что он видел, перед тем как уснуть, – мерцающий лунный свет. Он проникал в палатку, освещая ее спокойное лицо, ее глаза, ее темные ресницы.

Когда Лизунов проснулся, через откинутый полог в палатку уже сочился сырой утренний туман. Лизунов был в палатке один. На спальном мешке были разбросаны его вещи. Он нашарил часы – вчера снял ночью. Они показывали только половину пятого утра. В палатке все еще витал тот знакомый аромат. Лизунов приподнялся. Он почти физически ощущал, как его переполняет счастье. Он не подозревал, что пройдет всего три часа, и от его счастья не останется и следа.

Никита вытолкнул Новосельского за дверь.

– Ну, все еще не понял, кто с тобой говорит?

– П-понял, уже понял, отпустите. – На улице Новосельский мигом прекратил сопротивление. – Послушайте, я не мог прийти. Не мог к вам явиться. Хотел позвонить и не успел. Но я не понимаю, почему меня опять вызвали. Вы же поймали убийцу, дело закончено. В городе ведь только об этом и говорят.

Никита… Притворная его злость разом улетучилась. Что-то в голосе Новосельского заставило его насторожиться и сразу переменить тон.

– Ну ладно. Ладно, я погорячился… А ты тоже хорош гусь. – Он хмыкнул. – Раз уголовный розыск тебя вызывает, значит, вопросы к тебе возникли.

– Какие вопросы? – Новосельский выжидательно уставился. – Вы же поймали убийцу!

– Мы поймали, – Никита самодовольно кивнул. – Но тел пока не нашли. Ни девушек, ни Славина.

– Мне очень жаль. Но я-то какое к этому имею отношение?

– Но ты же ходил с ними в Съяны!

– Я? Ах, ну да… Ну и что? Это же бог знает когда было!

– Слушай… как там тебя, Антон? Антон, неужели не понимаешь, нам сейчас любые показания могут помочь. – Колосов теперь говорил вроде даже смущенно, словно стыдясь своей прежней вспышки. – Подозреваемый-то нем как рыба, да еще и с мозгами у него швах. Нет мозгов-то, слышал уже, наверное. Сам ничего не расскажет. Ну, я, когда вызывал тебя, надеялся, что ты – друг Славина, знакомый девушек – можешь помочь нам, рассказать о них.

– Да я все уже рассказал, что знал! Меня сразу после того, как они пропали, допрашивали!

– А про Съяны ты тогда умолчал.

– Я просто не думал, что это важно.

– Важно, Антон, очень даже важно. – Колосов по-отечески оправил на Новосельском задравшийся свитер, даже пылинку стряхнул. – Ты на меня, парень, зла не держи. Погорячился я. Ну и расслабился немножко – пятница ж… А тут тебя за столиком увидел, ну и закипело все – такой-сякой, не явился, проигнорировал. Ну, хочешь, я извинение по полной форме принесу?

– Да ладно, чего там, – Новосельский пожал плечами. – И я тоже хорош. А про Съяны… Да меня тогда никто и не спрашивал толком про них!

Если бы при этой беседе присутствовала Катя, она бы напомнила Новосельскому, что это не совсем так, но Катя не присутствовала, а посему…

– Куда они, по-твоему, могли ходить в этом подземелье? – спросил Колосов. – Вы вот в Большой провал ходили с проводником. А что девушек там еще интересовало, не помнишь?

Новосельский молчал. Тогда Никите казалось: обдумывает вопрос, вспоминает.

– Вера от этих пещер тащилась просто. Она вообще все такое необычное, чудное любила, – сказал наконец Новосельский. – Это она нас завела с тем спуском. Узнала, что у Мэри парень какой-то там диггер, что ли… Он нас и повел в Большой провал, хотели там посидеть, так, небольшой пикничок… Вера, правда, не туда сначала рвалась, но этот тип наотрез отказался.

– А куда она рвалась?

Новосельский насмешливо фыркнул:

– Конечно, в пещеру Луноликой. Есть там один грот легендарный. Камера Царицы называется. Но проводник нас туда не повел, а повел в Большой провал, там, сказал, лучше.

– Слыхал я про грот. – Никита вспомнил подземелье с камнями и крестами на стенах. – А что же Веру Островских там так привлекало? Часом, не встреча с привидением?